Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония] - Николай Леонов

Любовь и грусть поэта, рядом серая ненависть Корнея, и эти двое, которых разместили на первом этаже. Ребятишки, судя по всему, битые, что-то Корней задумал, раз поселил ребят в номере, который и прослушивается, и просматривается. Почему в гостинице поселился Леха-маленький?

Ночь была пестрой: то Дашу околдовывал Есенин, то выступал из мрака Корней. Потом они оба пропадали, Даша всматривалась в лицо простоватого парня в пиджачной паре. Даше указали на него со словами: «Запомни его, Паненка, и остерегайся, только с виду он прост, серьезный мальчонка, в угре служит».

Ведь русским языком сказали, а она не остереглась.

Все кончается, ночь тоже кончилась. Даша умылась и оделась, вышла в коридор и увидела Леху, который ввел с улицы в холл сгорбленного старичка. Маленький, на тонких ножках, лицо — испеченное яблоко, не человек, мерзлота одна, крови человеческой по одному его слову пролито — в ней дюжину таких утопить можно. Никто не слышал, чтобы старичок даже пустяковое преступление совершил, однако среди уголовников он был почитаем, звали его Савелием Кирилловичем. Обладал он феноменальной памятью, знал о, преступниках практически все, уголовный розыск пользовался картотекой, уголовники — Савелием Кирилловичем.

Он вошел, опираясь на руку Лехи, хотя в помощи не нуждался абсолютно, на Дашу, которая поклонилась ему, вроде не глянул и ясно сказал, молодо, с усмешечкой:

— Здравствуй, Паненка. Волос ты зря завила, свой тебе лучше.

— Доброе утро, Савелий Кириллович, — ответила Даша. — Не жгу я волос, вчера под дождь попала.

— Стар, не вижу ничего, — Савелий подмигнул Даше молодым ясным глазом и прошел с Лехой в коридор.

Ребятишек опознавать привели, поняла Даша, сомневается Корней, потому и за стариком послал, и Леху рядом держит.

Глава пятая

Проверка

Номер Савелию Кирилловичу отвели такой же, как и беглецам, две комнаты и ванная. Старик обошел апартаменты, остался недоволен — шику много.

— Человек должен себя в строгости держать, — сказал он, неодобрительно глянул на стоявшего у двери швейцара, который в куртке с галунами, как прислуге и положено, в нумер не лез, ждал, что гость прикажет.

Даша принесла валеночки, подшитые, с обрезанными верхами, известно было, что Савелий Кириллович ногами мучается, даже летом валеночки уважает.

— Уластили старика, — Савелий прошелся в валеночках по ковру. — Однако и покушать бы не мешало.

Савелий Кириллович, видимо, забыл о своем совете — держать человека в строгости — и кушал стерлядку с удовольствием. Швейцара он отпустил, a Лexy и Дашу оставил при себе. Девушку к столу посадил, чтобы ухаживала за стариком. Лехе поднес стакан водки, но за стол не пригласил.

Каждый себя любит, уважает, думала Даша, наблюдая с почтительным видом за трапезой Савелия Кирилловича. Она с поклоном наполнила граненую рюмку, подложила старику икорки. Он глянул в красный угол, перекрестился, выпив, выдохнул громко, отправил в рот солидный кусок стерляди, жевал размеренно и неторопливо, смотрел прямо перед собой.

«Да на кой мне нужны Корней и этот мухомор-кровопийца! — думала Даша. — Крестится, жует, будто молится, а потом по его слову зарежут парня. Все они не живут, а в непонятную игру играют, говорят одно, делают другое. А я? Я как думаю, так и говорю?»

— Очнись, красавица, — Савелий Кириллович указал на пустую рюмку. — Никакого почтения, одно птичье легкомыслие.

Выпив вторую, старик вытер пот, расстегнул ворот холщовой рубахи и с минуту сидел, не двигаясь, ждал, когда проберет.

— Чайку, Савелий Кириллович, покушаете? — спросила Даша. — К чаю сушки, мед, пряники прикажете?

— Остынь, Дарья. Чай опосля дела, он суетни не любит, его пить сурьезно надо, — старик говорил с расстановочкой, нравоучительно, тянул время, готовясь к тяжелому разговору. Давно он между Корнеем и Савелием назревал, и желали они оба душу отвести, и страшились. — Ты в полюбовницах у него? — старик кивнул на дверь, уверенный, что Корней их слушает, продолжал: — Мне ни к чему, ваше дело. Так что старый Савелий понадобился? В чем нужда?

Даша давно ждала вопроса, облегченно вздохнув, рванулась к дверям, старик жестом остановил.

— Не беспокой, может, делом занят. — Старик все у Лехи-маленького выпытал, но любил, как говорится, притемнить. — Мне еще ввечеру воробышек на ухо чирикнул, что прибыли к вам два молодых гостя: один черненький, другой беленький. Так? Разобраться с ними следует, наших они кровей или только фасон держут? А может, и похуже того?

Старик начал подниматься, ожидая, что Даша руку подаст, но ей комедия надоела, и она с места не двинулась. Леха в два шага пересек гостиную, поставил Савелия Кирилловича на ноги, Леха большим умом не отличался, однако понял: заложил его старик, в этом доме в щебечущих птах не верят.

— Тихо ты! — взвизгнул старик, поднятый на воздух могучей рукой. — Не шали, зашибешь, ребятишки не простят. — Он оттолкнул охранника. — Показывай, Паненка, своих женихов. Тебе который из них больше личит?

Они перешли в соседний номер, Даша приложила палец к губам, старик усмехнулся: знаю, мол, не учи. Отлепив кусок обоев, Даша вынула из стенки кирпич, указала старику на приготовленное загодя кресло. Усаживаясь, он собрался было по привычке охнуть, но вовремя сдержался.

Николай Сынок стоял на голове и говорил:

— Ты, кореш, спишь плохо. Может, влюбился в нашу надзирательницу?

Хан смотрел на Сынка удивленно, затем крутанул пальцем у виска, вскочил с кровати и стал ее аккуратно застилать. Заправив на манер солдатской койки, уложил подушку фигурно, взглянул, отстранившись, остался доволен.

Сынок продолжал стоять на голове и, обиженный недостаточным к своей исключительной персоне вниманием, вновь заговорил:

— Мне эту гимнастику индус Фатима показал. Факир. Слыхал?

Хан отрицательно покачал головой и ушел в ванную. Сынок отжался и пошел на руках следом.

— Ты ночью не спал. Язык доедал? Затащил неизвестно куда и еще не разговаривает.

— Встань на ноги, — Хан пальцем чистил зубы, умываясь, потер ладонью щеку, поморщился. — Надо у Даши бритву попросить и зубные щетки.

Сынок встал на ноги, вышел в спальню, оглядел свою мятую постель рядом с аккуратной койкой и спросил:

— Ты случаем не кадет? — и рассмеялся, потому что на блатном языке «кадет» означает — молодой неопытный сыщик.

— Я генерал, — Хан начал примеривать принесенную Дашей одежду…

Сынок в гостиной обошел вокруг стола, попытался открыть дверь, впрочем, сделал это без особой надежды на успех.

— Не вопрос, замочек для блезиру. — Хан, уже одетый, вошел в гостиную, взялся за белую крашеную решетку на окне и дернул так, что посыпалась штукатурка. — В момент выдерну. — Он отряхнул ладони, повернулся на каблуках, демонстрируя новый костюм. — Ну как?

— Фраер обыкновенный, — подвел итог Сынок. — Вчера от сохи, привезли по железке в мешке, на ногах следы от онучей остались.

— Так, да? Тогда неплохо. Самый лучший вид, когда на приезжего смахиваешь.

Сынок, как был, в одних трусах, прыгнул на диван, сел, обхватил голые коленки.

— Сядь, Степа Хан, давай покалякаем. Кто ты такой? Куда привел? Как дальше жить думаешь?

Хан посмотрел из-под черных бровей сердито, хотел огрызнуться, передумал и сел в шикарное кресло.

— Можно и серьезно поговорить, — рассудительно произнес он. — Только зачем? Нам с тобой делить нечего.

Николай Сынок пытался улыбочку изобразить, смотрел нехорошо, все меньше и меньше ему нравился случайный знакомый. И случайный ли? Как говорится, бог не фраер, ему подсказчик не требуется.

— Чего молчишь? — спросил Хан. — Я твоего имени не называл, с собой идти не уговаривал. Ты сам ко мне прилип, расстанемся красиво.

— Как?

— Ты в дверь, я в окно. Хочешь, наоборот.

— Соскакиваем отсюда? Сейчас? — Сынок поднялся.

— Я сюда по делу пришел, а ты хочешь налево, хочешь… 

— Хан, кто тут… — перебил Николай, замялся, подыскивая слово. — Давай не будем. Хорошо? Я к тебе ничего не имею. А ты ко мне?

— Оставь, — Хан пожал плечами. — Только чего ты хочешь, не пойму.

— Ты меня привел, я к тебе пристал, мы сюда пришли. Так?

— Ну?

— Это что? Малина на Тишинке? И я говорю — нет. Меня никто тут не знает. Я пришел, переспал, оделся и адью? Ни тебя, ни меня отсюда в жизни не выпустят. Ты что же думаешь, люди такое делали, — Сынок указал на стены и обстановку, — чтобы Коля Сынок заскочил и спалил все дотла? Ты, Степа, меня совсем за идиота держишь? Когда такую хазу засвечивают, то на дело ведут, вот, — он пальцем чиркнул по горлу, — по мокрому. Либо в мешок, либо в пруд.

— Брось, Сынок, — Хан смотрел растерянно, оглянулся, погладил плюшевую обивку кресла. — Брось, говорю. Я на мокрое ни в жизнь. И в пруд тоже не надо, — он замолчал.